руки его подрагивают, окружают крепким кольцом. Соня танцует на цыпочках, стонет и проваливается в мягкость его живота спиной.

«Большой, устойчивый на ногах, он меня подхватил, развернул и тихонько прижал к себе. Я была как лодочка, потрёпанная штормом и заплывшая в тихую гавань. Он показал, что мужчина – это прежде всего защита. Он превратился в крепкую скорлупу, окружающую хрупкую меня от агрессии мира. Мне захотелось быть слабой и мыть ему ноги. Я вспомнила…»

– Прихо-о-одим в себя-я-я… Возвраща-а-аемся, – говорит тот весёлый, что все танцы стучал на джембе.

Соня жадно вцепляется в руку Шамана пальцами.

«…вспомнила нежность, – ту самую, от которой тепло, и лишь лёгкая грусть тоскливо сжимает горло, толпится слезами, перерастая в волнение, в радость, в желание целовать, едва прикасаясь губами к коже. Это жутко, нечеловечески больно. Я отстранялась, каждым нервом чувствуя, как теряю, и давая на это своё согласие. Секунды пропитывались терпким соком потери, но было не страшно, хоть и по-прежнему адски, кошмарно больно».

Выдох! Соня отстраняется, садится на пол и, сжавшись, роняет голову на колени, – так и сидит, пока снаружи галдят, обсуждая танцы. Ириска подсаживается сбоку. Толкает её в плечо.

– Он смотрит, – говорит она заговорщически.

– Пусть.

Они шепчутся о своём.

…Мир погружается в синюю ночь. Светящийся алым дракон, сделав прощальный круг над блестящей от лунного света рекой, приземляется на берегу, складывает крылья и, ловко протиснувшись в чёрный проём, исчезает в пещере.

Глава 44

Глухой всегда считает, что те, кто танцует, сумасшедшие

(Хорхе Букай).

Соня всё пишет в дневник, который уже этим летом достанется Грете, – до их знакомства остаётся немного.

«Каждой женщине доступна огромная сила. Разрешить себе. Жить в состоянии силы – только в этом и можно доверить себя мужчине. Доверять могут только сильные.

Вчера на танцах я увидела это. Сквозь меня шёл поток, полыхающий алым – он бил из земли, словно из кратера, где драконьим цветом светилось само ядро. Мои руки вынесло вверх, я была в эпицентре, и это было нечто большое и нежное. Словно морская вода. Свежий воздух. Мягкие руки. Запах черешни. Мамино молоко. Я превратилась в дерево, соединяющее землю и воздух: корни проникли вглубь, а ветви раскинулись буйной кроной. Под кожей бежали соки – по волокнам, меж клеток, – вверх, вверх. В ладонях вспыхнуло солнце, и я понесла его людям. Воздух вибрировал от жары и желания, и было чудовищно, первобытно.

В сторонке топтался парень – в трусах и носках, смешной, – и я подошла к нему. Солнце расплавилось, жидким золотом заполнило моё сердце, и оттуда хлынула светлая мощь, которая вошла ему в грудь потоком, стекла и вернулась ко мне. Я толкнула её, подгоняя, опять через сердце, и между нами, искрясь, завращалось кольцо. Парень никак не включался. Определённо он чувствовал это, но испугался, и я пошла себе дальше.

Я была всемогущей, бесстрашной и управляла этим.

Какой-то чувак дурачился в стороне – хватал другого за задницу и орал. Я подбежала, схватила так же его и с хохотом отскочила. И он подошёл ко мне – большой, мускулистый. Р-р-ры-ы-ы… Иди… Разрешаю. Глаза в глаза. Мы затанцевали. Он захотел обнять – отстранила. Понял. Отлично, отлично. Колечко опять закрутилось, само. Хрипло дышим. Сейчас… в унисон бы… Оба не попадаем… Так… Теперь попадаем, ну… Кручу, кручу… оно всё ярче, растёт – золотое кольцо, свистящее, нарезающее круги. Я поднимаю руки вверх, парень тоже – свои, и мы зеркалим друг друга, едва прикасаясь ладонями. Он так осторожен, чýток и терпелив, что я вручаю ему себя.

Дальше провал. Я орала. (Было больно в костяшках пальцев). Я превратилась в музыку. Мы оба стали одной грандиозной музыкой. Он тоже орал и держал меня за руки, пока я извивалась, болтаясь снизу.

Рухнула носом ему в плечо: привет, запах пота и хвойного дезодоранта. Он подхватил, закружил и принялся целовать – в уши, в щёки, едва увернулась от губ… тихо, тихо! «СТОП! – кричу ему в ухо. И уже тише: – Стоп…» Засмеялся счастливо. Отняла его руки, приложилась к ладоням лбом: «Благодарю». Энергии только прибыло. Из сердца попёр свет. Я уплыла к стене и сделалась Солнцем. Ядерным взрывом. Апокалипсисом. Тело трясло, как от судорог. В туалете сунула голову под кипяток, – и будто нырнула в прорубь.

Пила. Много воды. Танцевала одна. Потом меня кто-то схватил на руки и начал кружить. Я орала – с ним тоже был свет. Потом с другим. Я отпускала себя. Лезла под воду. Волосы висели мокрыми дредами.

Прямоугольник света – дверь. А-а-а! Уйти вот так оказалось непросто! У барабанов, как папуасы, скакали мужчины. Бросилась к ним, заметалась по кругу, и один дёрнул меня к себе, словно танцуя танго. И это был Шаман! От него пахло цитрусом, чем-то древесным и – свежими мятными листьями у виска.

Я изнывала от огромности силы, шкворчащей внутри. Бурлящий вулкан распирал кишки, сердце частило, пульс грохотал барабанами, и словно в ухнувшем лифте, подо мной провалился пол.

Исчезла музыка, исчез потолок, и бесконечный космос обнажил безграничную тишь. Прямо за нами пылало, плюясь языками огня, раскалённое Солнце. Агонально рыча, я вцепилась Шаману в плечо и, увлекая его, спиной полетела в пекло, где жидкая лава с хрустом ломала чёрную корку, а в радиоактивном жерле плескалось, бушуя, пламя. Падала я лопатками: покадрово, под тиканье гигантского метронома. Шаман громко орал. Боль? О, да. Это была она – в полной, всесокрушающей мере. Сзади жахнула вспышка, и посыпался сокрушительный град, сметающий всё на своём пути. Это была завораживающая в своём проявлении боль, которая подчинялась лишь одному – неотвратимости. Будучи в теле, в привычном сопротивлении пережить это было бы невозможно. На счастье организм это понял и стал проницаем, обмяк. В ту же секунду вулкан, жонглирующий валунами, взорвал меня изнутри, – камни летели сквозь клетки, дробя их в молекулы и не причиняя вреда. Взрыв неведомой силы просиял и погас, и вслед за этим тяжёлым набатом в голове загремели джембе. Шаман – тёплый и терпкий – нежно прижал моё тело к себе и взволнованно зашептал:

– Массаж? Сделать тебе массаж?

Отказалась – замотала сосульками мокрых волос. Ткнулась лбом в его шероховатые пальцы, поцеловала их и пошла себе, и пошла. Это было больше, чем пьяная, – так бывает, когда жадно глотаешь воздух, как у эшафота, где скоро закончится всё, и будто бы сходишь с ума. Так и надо дышать – как в первый раз; как в последний раз.

Всё двоилось, троилось… Свет… Душ…

А потом я вышла из душа и попала в его объятия. У него очень сильные руки».

– Кошка… – Шаман держит её, облепленную парео, так крепко и бережно, будто хрустальную вазу. – Уже уходишь?

– Я… Да… – мямлит Соня. С волос тренькают бусинки-капли.

– Может, вместе пойдём? Подождёшь?

– Пусти, – шепчет она чуть слышно.

Он тотчас отпускает её – так быстро, что даже внезапно.

Криво, косо Соня влезает в колготки и платье. Она молчит.

– Можно я провожу тебя? – Шаман смотрит так страждуще, словно от её решения зависит целая жизнь. И даже две жизни.

– Хорошо, – кивает она. – Хорошо.

Глава 45

Радость означает, что я на верном пути.

– Ты где живёшь? – спрашивает Шаман у Сони, когда они выходят на улицу. Там сыпет снежок – колкая крупка серебрится волшебными искрами.

– В общаге, – отвечает она.

– Эта рухлядь ещё жива? – вскидывает брови Шаман.

– Ага, – понуро кивает Соня.

Он достаёт из-за пазухи фляжку – потёртую, гравированную переплетением линий, образующих вензеля, – и, открутив тугую крышку, протягивает Соне:

– Держи, а то ветер стылый. Простынешь ещё. Пропотели.

Соня нюхает горлышко фляжки, и в нос ударяет крепкий дух алкоголя. Она делает маленький глоток, и по венам разливается жар. Отдаёт обратно. Шаман отхлёбывает, потом прикладывается ещё дважды, и через